О не парадной стороне фронтовых будней и мирной жизни, в которой победители влачат жалкое существование...
Мария РАШЕВСКАЯ ушла на фронт 16–летней, добавив себе 2 года. Полгода воевала контуженой, ничего не слыша и общаясь с товарищами знаками. Это не мешало ей ремонтировать родные Т–34 и подбивать вражеские "пантеры" и "тигры"… Не отчаивается она и сегодня. Хоть сама живет небогато и трудно (вместо заварки - кипяток, говорит, что так привыкла с войны), но в своем Земгальском предместье Риги помогает другим ветеранам войны, которые не получают никаких пособий и еле выживают на нищенские пенсии...
Женщина на войне — явление особое. Медсестра, радист, связная, снайпер, летчик, танкист… На фронте им приходилось так же тяжело, как и мужчинам. Но женщины не жаловались. Выбирали такую долю, чтобы поддержать своих мужчин: отцов, мужей, братьев. Защитить Родину, своих близких и еще не родившихся детей… Но при всем при том, что война всех уравнивала, а пуля не разбирала, кто перед ней, — женщина на войне стремилась оставаться женщиной. Даже тогда, когда под комбинезоном, телогрейкой, танкистским шлемом и слоем гари на лице трудно было различить девичье лицо. Но и мужчины оберегали своих боевых подруг от опасностей. Трофейные шоколадки, цветы с простреливаемой поляны… Этих знаков хватало. А охальникам была одна дорога — в штрафбат...
МАХНЕМ НЕ ГЛЯДЯ...
Во время наступления танкистам выдавали махорку и по 100 граммов спирта. Но Мария не пила и не курила (так, к слову, до сих пор и не притронулась ни к табаку, ни к спиртному). Поэтому отдавала ребятам из экипажа и наркомовскую сотку, и махорку. А они ей колотый сахар добывали. Вкуснотища! Вот и все радости, не считая редких возможностей помыться–постираться и съесть горячую кашу…
Их танковая бригада входила в 54–ю дивизию 3–й армии 2–го Прибалтийского фронта, которым с октября 1943 года командовал генерал армии Андрей ЕРЕМЕНКО — будущий маршал Советского Союза, освободитель Риги, чьим именем в советское время называлась улица в рижском микрорайоне Пурвциемс. И на всю танковую бригаду было всего семь девушек–танкисток, включая Марию. Все они были распределены по разным экипажам. К концу войны девчонок осталось пятеро — двое сгорели в танках.
Впрочем, предоставим слово самой Марии Афанасьевне. Вот ее рассказ "ВЕСТЯМ" о военном пути своего экипажа легендарной "тридцатьчетверки" (танка Т–34) — без прикрас и преувеличений.
ВОЛХОВ БОМБИЛИ…
— Как началась для вас война?
— Мы жили в пригороде Чудово (городок в Новгородской области. — Авт.). 21 июня 1941 года пошли спать с сестрой в сарай, на сеновал — у нас были корова и конь, так что сено заготавливали для них. Долго проговорили, а проснулись от того, что земля содрогалась от разрывов бомб — на противоположном берегу Волхова полыхало зарево. Был пятый час утра. Кто–то сообщил: началась война. А позже заговорили "тарелки" — Левитан объявил, что на страну напали фашисты. Приехал и маршал Климент Ворошилов — Чудово был узловой станцией, соединявшей Москву и Ленинград. Поэтому немцы уже в первые минуты войны бомбили город.
Пронеслось по дворам, что надо собираться. Мама плакала. К берегу Волхова подогнали баржи. Все уже погрузились, а мы все не успевали. Отец умер еще до войны — и мужских рук явно недоставало. Пока мы собирались, баржи уже ушли. Потом мы узнали, что немецкие бомбардировщики их разбомбили…
Мы решили спасаться от немцев пешком. Коня у нас забрали для нужд фронта, а корову оставили. Вот мы наложим на нее собранные узлы, а она их все сбрасывает. С горем пополам как–то приспособили… На пароме переправились через Волхов. Шли на северо–восток, на Тихвин, недели две. А там уже немцы в окрестностях стали появляться. Поэтому ушли за Тихвин, еще дальше, там их не было. Остановились в поселке Шехонском, нам выделили для житья сарай.
И вот два месяца с девчонками и младшей сестрой мы все ходили в военкомат — просились на фронт. Но нам отвечали: малы еще. А старший брат, он 1918 года рождения, с первых дней ушел воевать. И пропал. Ни похоронки, никаких сведений. Лишь в 1983 году удалось узнать, что младший лейтенант Андрей Котов пропал без вести 24 июля 1941 года в районе населенного пункта Ленинталь (это в Одесской области. — Авт.). До этого из Министерства обороны приходили дежурные ответы: в списках погибших и пропавших без вести не значится…
А я 1927 года рождения. На войну меня, понятное дело, не брали. Но мне в конце концов удалось убедить работника сельсовета, что в прежнюю метрику вкралась ошибка — прибавила себе 2 года. И вот в январе 1943–го меня зачислили в танковый отряд, в ремонтную часть. Работала слесарем. Это было под Вологдой, куда меня направили после двухмесячных курсов. Для нас оборудовали передвижную мастерскую, с навесом и ангарами. Тягачами таскали "тридцатьчетверки" и ремонтировали их: разбирали–собирали моторы, меняли прокладки, форсунки, коленвалы — приводили, словом, все в порядок…
Под башней самоходной зенитной установки — старший лейтенант Алексей АПАНАСЕНКО и рядовая Мария РАШЕВСКАЯ, на встрече в Германии с советскими танкистами, 1955 или 1956 год.)
— Если что, мотор Т–34 и сейчас сможете починить?
— Конечно.
— А "жигуль"?
— Нет, там уже другое. Разве что мотор советского трактора. Слесарем после курсов я показала себя прекрасно. И меня уже поставили сборщиком моторов для танков Т–34.
— Что же вы там своими ручонками–то могли сделать?
— Приходилось всяко. Но мы ведь были не одни, а с ребятами. У нас водитель был, радист, наводчик, подавальщики снарядов и командиры.
БРОНЯ КРЕПКА...
— Работали мы до октября 1943–го, — продолжает Мария Афанасьевна. — А потом нас назначили в боевой отряд. Экипаж притерся еще в ремонтной части. Т–34 стали выпускать уже массово. Прежние Т–26 хиленькие были, броня слабая. А Т–34 — мощный и одновременно легкий, мог разогнаться до 55 километров в час. А позже еще широкие гусеницы появились, проходимость добавилась. Удлинили пушку, прибавили ей калибр (сначала была диаметром 76,2 мм, а потом до 85 увеличили). Стрелять сразу стали точнее и пробивать вражескую броню легче. (К слову, Т–34 модернизировался в ходе войны постоянно, чуть ли не ежемесячно конструкторы вносили по несколько улучшений, но все они в основном касались тактико–технических характеристик. — Авт.)
И вот выход на марш на полученной "тридцатьчетверке". Затарились снарядами по полной: где было место, туда и клали. Переправляться надо было через Волхов. Мостов не было, использовали паром. По два танка ставили на паром, и он уходил из–за этого под воду. По колено в воде стояли и переправлялись, тянули трос, сдирая в кровь ладони. 48 танков успели переправить, а два последних попали под налет немецких бомбардировщиков. Нас тоже накрыли на берегу. Мы кинулись из танка. Я спряталась у гусеницы. Но взрывной волной от близкого разрыва бомбы меня кинуло в воронку и засыпало землей. Хорошо, ребята видели это.
Когда после бомбежки меня откопали, я была, как глумая, сидела на краю воронки, ничего не понимала. Контузило крепко. Сижу, ничего не слышу, сказать ничего не могу. Смотрю только, как замполит Николай Васильевич Чеботарев что–то кричит командиру нашего экипажа старшему лейтенанту Алексею Апанасенко, показывая на меня. Потом мне Апанасенко говорил, что замполит требовал отправить меня в госпиталь. Но командир меня оставил, схватил за шиворот и бросил в танк. Написал на бумажке: "Не выходи, сиди, оклемаешься, а я тебе есть принесу". Так прошел мой первый день на войне…
Командир объяснил, что не хотел отправлять меня в госпиталь не только потому, что тогда бы прислали в экипаж нового человека или оставили бы втроем. Главной причиной было его плохое зрение — командир был ведь еще и наводчиком. Апанасенко носил очки с толстыми стеклами, но не хотел признаваться, что ему трудно вести прицельный огонь. Он уже прежде воевал. А я, он был уверен, его не только не выдам, но и помогу.
АТАКА ЗА АТАКОЙ...
— Оклемалась немного лишь через неделю, уже под Островом Псковской области, — рассказывает Мария Афанасьевна. — Но по–прежнему была, как глухонемая, лишь мычала и знаками объяснялась. И вот бой. Против нас — "пантеры" и "тигры". Командир пытается и снаряды посылать в дупло, и стрелять. Дал мне бинокль. Я смотрю сквозь смотровые щели — все мимо. Хлопаю его по плечу: мол, погодите. А он знай — стреляет. Потом разозлился, что ничего не получается, снаряды уходят впустую, схватил меня и в свое кресло усадил. Он снаряд подавал, а я целилась во вражеские танки и стреляла по башням. После того, как танк удавалось подбить, немцы выпрыгивали, а наша пехота их подбирала. Там месиво настоящее было из танков и людей. Бой длился часа два. Немцам пришлось отступать.
Мы по трое суток не спавши были. Атака за атакой. Заправлялись на ходу, ели, дремали по очереди.
— Т–34 внутри очень тесен…
— Да, там только сгорбившись приходилось сидеть, упираясь в люк. Почему у меня позвонок и искривился. У механика–водителя — старшего сержанта Вани Курникова — тоже не развернешься, в рычаги и в броню упрешься. В куточке еще и Коля Корнеев — стрелок–радист, сержант. Да и я рядом, подающая снаряды. Над нами — командир–наводчик.
— А сколько один снаряд весил?
— От 16 до 20 килограммов — в зависимости от начинки. Вот и представьте, как мне, 16–летней, было. Да и нормально не ели — сидели чаще на сухарях. Правда, иногда отъедались трофеями, что доставали в немецких блиндажах в наступлении. Ребята шнапс брали, папиросы, сигареты. Шоколад нам, девчонкам, приносили. Еще перепадали хлеб и консервы. Нам помогали и сельчане, которых мы освобождали. Они всегда нам приносили, что могли: картошку, сало, лук. А вот если наша полевая кухня успевала за нами подтянуться, тогда разживались горяченьким — пшенной или просяной кашей. Конечно, без мяса.
— А в Т–34 холодно зимой было?
— Очень. Хотя на комбинезоны сверху мы надевали ватники или бушлаты. Но трудностей и неудобств мы особо не замечали — молодые были, да и война ведь. Поэтому и на болезни времени не оставалось, мысли одни были — о победе.
— Но хотя бы успевали где–нибудь помыться?
— Не до этого было. После боев вообще все ходили одуревшие от пороховых газов и в копоти. Лица — как у шахтеров после смены. А для того чтобы не завшиветь и для дезинфекции обмывались полученными от американцев специальными медицинскими препаратами.
ДРУ3ЬЯ–ТОВАРИЩИ...
— Вы чувствовали к себе мужское внимание, кроме приносимых из вражеских блиндажей шоколадок?
— Конечно. Но не в смысле заигрываний, нам не до этого было. Нас, девушек, наши мужчины оберегали. Мы как товарищи все были. И наше присутствие среди мужчин, наверное, добавляло им сил.
— Когда вы снесли несколько башен у "тигров", ваш командир не представил вас к награде?
— Нет, у нас не было такой возможности, потому что команда была — только вперед! Не до бумаг тут было. По двое–трое суток немцев из деревень и с высоток не могли выбить. Иногда и до недели доходило. Доты у них страшные были, противотанковые пушки, минометы…
Псковскую область освободили и зимой пошли на Прибалтику. А за подбитые несколько танков обычно не награждали. Награждали тех, кто шел на таран. У нас были такие ребята. И хотя им и не разрешали (технику жалели), они все равно таранили немецкие танки. Ведь иной раз, когда снаряды кончались, ничего другого и не оставалось. Или когда ты подбит. Вот наши парни и бросали свои машины на "тигры" и "пантеры". Многие погибали, их награждали уже посмертно…
Наши подбитые танки, чтобы немцам не достались, мы вытаскивали по ночам с нейтральных полос тягачами (об обстрелах при этом Мария Афанасьевна не считает даже нужным упоминать: обычное дело. — Авт.). Потом их ремонтировали. У нас было 6 экипажей, которые могли чинить танки даже на марше. Вот эта задача у нас была основной. Мы составляли агрегатно–ремонтный передвижной завод.
За полтора года 6 ремонтных экипажей — 24 бойца — ввели в строй 1 232 танка Т–34.
КОНЕЦ КОНТУЗИИ и ЯНКА–ГЕРОЙ...
— Весной 1944–го мы вышли под Бауску, — продолжает рассказ Мария Афанасьевна. — Помню, подкатили к одному хутору. Нам на передых дали 5 часов. Ребята с усталости завалились на втором этаже сразу спать. А я пошла к хозяйке (на хуторе, кроме нее, никого не было). Жестами показала ей, что хочу помыться. Она что–то стала говорить по–латышски, на чугунную плиту поставила бак с водой. Потом повела меня в сарай, а там у нее бадья для купания. Налила кипятку, разбавила и нашерхала мне спину, намыла. Потом показывает большим пальцем вверх: мол, ты красивая...
(Мария на послевоенной фотографии)
Я поднялась к ребятам на второй этаж. Только хотела устроиться спать у окна, как вижу: наши самолеты летят — звезды на крыльях. А я до тех пор все еще не слышала и не говорила. Вот стою и думаю: наверное, наши самолеты нам дорогу расчищать полетели. А потом смотрю: в одном месте бомба разорвалась, в другом, затем еще одна и уже ближе к дому. Тут голос у меня наконец прорезался. Я как заору: ребята, нас бомбят! Ребята вскочили, кинулись к окну: "Так это ж наши!" А я показываю на бомбы. Тут все вмиг бросились вниз по крутой лестнице. Скатились, пробежали и залегли в какой–то канаве. А я все говорю и говорю что–то. Командир мне: "Ты что не останавливаешься?" Я ему: а чтобы не забыть, что я уже говорю. Так ко мне от испуга и речь, и слух вернулись одновременно.
А через мгновение в дом попала бомба. Хозяйку разорвало на куски. Мы потом по частям ее собрали и похоронили. А дом был деревянным, он от разрыва бомбы загорелся…
— Так почему наши летчики бомбили своих же?
— Несогласованность произошла. Нам была дана команда пройти 40 километров, а мы прошли 100. Хорошо еще, что мы свои танки замаскировали кустами зелени. Летчики зачищали нам местность. Впереди нас по шоссе и вокруг немцы стояли.
Потом мы переправились через реку на плотах, которые соорудили ребята из инженерных войск, и пошли на Резекне. Там уже свободно было, сопротивления не встречали. Только под Резекне собрались расположиться на отдых, как прибежал мальчишка–латышонок Янка из деревеньки под Резекне. Показывает на сарай, кричит: там мама, дедушка. По–русски плохо говорит, но разобрали, что немцы загнали людей в сарай. Позже выяснилось, что немцы хотели узнать, в каких домах останавливались партизаны. Но местные жители никого не выдали. Поэтому их собирались казнить. Канистры уже приготовили. Этот мальчишка из сарая вылез по–пластунски и незаметно уполз. А потом прибежал к нам.
Замполит тут же дал команду — двумя танками немедленно освободить людей. А там 16 подвод немцев было, на каждой подводе по трое–четверо. Такая "моторизованная" часть "подводников". И когда они увидели наши танки, то попрыгали сразу на подводы — и ходу. Канистры так и остались. Сарай облить и поджечь они не успели. А в нем тесно друг к дружке стояли примерно сто человек — дети, старики, женщины… Когда засов открыли, какая радость всех охватила! Тут еще наши танки подошли. Люди приносили нам кто хлеб, кто картошку, хватали руки, чтобы поцеловать. А замполит объявил: скажите мальчику спасибо! И Янку, ему 11 лет было, принялись качать на руках…
Рига — Харбин
— Передохнули в Резекне, и нас бросили на Мадону, — вспоминает Мария Афанасьевна. — Шли уже спокойно — немцы удирали. За хутора зацепиться невозможно — это в России они в деревнях окапывались. Из Мадоны дошли до Риги, до Торнякалнса. Здесь приняли небольшой бой. Танков у противника не было, мы поддерживали свою пехоту. Все мосты в Риге были взорваны немцами. Нам инженерные войска опять сооружали плоты, на которых мы и переправлялись. А Рига была вся заминирована. Но немцы не успели ее подорвать — наши опередили. Когда один из танков подорвался на мине, вызвали полсотни саперов. Они разминировали всю Старую Ригу, в центре потом были горы мин. А после наши танки встречали цветами у памятника Свободы (сейчас здесь маршируют ветераны из латышских дивизий СС и их приверженцы, отрицая ликование рижан, которых советские войска освободили от фашистов. — Авт.).
Окончание войны мы встретили на полигоне, в 120 километрах севернее Риги. Узнали о капитуляции 8 мая в 4 часа дня. Мы ремонтировали и чистили танки. И тут комбриг Михаил Михайлович Попов пришел и сообщил: все, война кончилась. Что тут началось! Мы прыгали, кричали "ура", плакали, танцевали. В боях за Латвию погибло более 150 тысяч наших солдат и офицеров. Две девушки из танкисток нашего выпуска за это время боев погибли, сгорели в танках…
12 мая нас построили на полигоне и объявили, что война кончилась, но не для нас. Приказали двигаться своим ходом на Либаву (Лиепаю). Здесь подогнали нам 45 вагонов: платформы — впереди, для танков, а за ними теплушки — для нас. Погрузились и отправились, как нам сказали, в распоряжение Москвы. Но потом смотрим: и Киров, и Горький проехали, и Новосибирск… Ехали без остановок: днем и ночью. Кухня в вагоне была. Ехали больше недели. Недалеко от Байкала нас загнали в тупик, меняли паровоз. Так что несколько экипажей успели искупаться в Байкале. Сперва девушки — в мужских подштанниках и латаных–перелатаных лифчиках, потом — ребята. Правда, чуть не отстали от состава, запрыгнули на последнюю платформу. А начальство посчитало, что мы не успели. И остановили состав. Когда все выяснилось, всем влепили по трое суток нарядов…
На границе с Китаем мы должны были проходить 12–километровый туннель. Это было ночью, мы уже спали, когда всех сбросило на пол. Темень, гарь, непонятно что происходит. Открыли дверь, впереди замелькали огоньки. Прошли туда и увидели, что паровоз и две платформы с танками лежат на боку. Рельсы оказались разобраны, и хорошо еще, что наш состав шел с очень маленькой скоростью. Это была диверсия самураев, как нам сказали. Ведь мы ехали воевать с Квантунской армией, которая оккупировала северо–восток Китая и готова была напасть на Советский Союз. Потом, когда восстановили железнодорожный путь, нас несколько раз обстреливали из пулеметов из полей кукурузы, которая росла вдоль полотна.
Разгрузились мы уже в Китае, продвинулись в Муданьцзян, прошли Харбин, вглубь Маньчжурии. Командующий у нас был Кирилл Афанасьевич Мерецков — 1–й Дальневосточный фронт. Но танки в боях практически не участвовали. Там сопки, и применять их было бессмысленно. Вся тяжесть боев пала на пехоту. Во второй половине августа японцы уже сдавались сотнями, пока вся армия не капитулировала.
После этого нас направили во Владивосток. Оттуда в Ворошилов, потом — в Городеково, где были три казармы: танкистов, артиллеристов и летчиков. Стояли там до декабря 1947 года. Наши войска держали на случай нападения Америки, которая сбросила атомные бомбы на Японию…
МИРНАЯ ЖИЗНЬ
В 1946–м мне дали 20–дневный отпуск. Я поехала в Чудово. Но там все было сровнено с землей — люди жили в окопах и землянках. Поэтому в канун 1948 года, когда нас расформировали, я решила ехать в Ригу, которую мы освобождали.
Вначале мы разбирали от завалов набережную. Здесь же работали немецкие военнопленные, которые ремонтировали дорогу. Мы делились с ними хлебом, несмотря на то что буханка стоила 100 рублей, а получали мы по 450 рублей в месяц. Как выживали? Покупали картошку, варили из нее баланду, так и держались.
После того как набережную расчистили, я пошла работать на мебельную фабрику. На пилораму, где больше платили. На мне был тот же фронтовой бушлат. Жили сначала в бараке. Потом мне выделили комнату в 17 квадратных метров на Меркеля. Забрала к себе маму и сестру, которые все это время перебивались в Шехонском, за Тихвиным.
Работала и одновременно училась в 18–й вечерней школе. У меня ведь до войны было только 7 классов. За год окончила 8, 9, 10–й классы. Потом — техникум деревообрабатывающей промышленности. Меня назначили мастером во 2–м цехе, где я отработала 10 лет. Затем нас объединили с артелью "Большевичка". А до этого еще ездила на поднятие целины на полгода. Под моим началом было 200 человек. После целины меня назначили начальником 1–го цеха Рижской мебельной фабрики. Мы делали секции с антресолями, шкафы. И вот до 1990 года я все занималась мебелью, пока не ушла на пенсию.
— А как же личная жизнь?
— На фронте мы с девчонками дали друг другу клятву, что замуж во время войны не выйдем. А на Дальнем Востоке я познакомилась с парнем, который служил в береговой части, а потом с ранением попал в госпиталь. Когда поправился, стал работать в секретном отделе, оформлял и мне документы, так что знал, куда я еду. И в 1960 году он добился, чтобы его перевели в Ригу, на военно–морскую базу, работал водолазом. И вот иду я однажды с работы, во дворе вижу молодого человека в морской форме. Я даже не взглянула как следует. А он окликнул: "Маша!" Я присмотрелась и сразу его узнала: Николай, говорю, а что вы здесь делаете? А он: я приехал за вами. Так мы с ним сошлись, поженились. В 1961 году у нас родилась дочка (у Марии Афанасьевны есть уже и правнук. — Авт.). Муж вышел потом в отставку, работал водителем. А за 18 дней до выхода на пенсию, в 1970–м, присел на лавочку, и — все, сердце схватило. Повезли в 1–ю городскую больницу. Я ночами дежурила у него. Но сердце не выдержало…
...СЕЙЧАС у Марии Афанасьевны 402 ветерана, за год умерли 25 человек. В позапрошлом году было 480 ветеранов. Уже 14 лет Мария Рашевская занимается этой общественной работой — председатель Общества борцов антигитлеровской коалиции Земгальского предместья. Полк ее, состоящий из рядовых и сержантов, тает на глазах.
На каждого человека у Марии Афанасьевны — краткое досье. Они занимают 4 толстые общие тетради. Каждого человека надо навестить, проведать, чем живет–дышит. Если нужна помощь — побыстрее организовать. И в последний путь проводить. В год рядовые Победы собирают по 2 лата. На поздравления юбилярам, на похороны. Но цены растут: один венок на могилу — 27 латов. Цветы — еще 3. Такая арифметика…
В Латвии сейчас — 5 600 ветеранов рядового и сержантского состава, ленинградских блокадников и бывших малолетних узников концлагеря Саласпилс, которые не получают никаких пособий ни от Латвии, ни от России…
А 125 человек у Марии сейчас вообще не выходят на улицу. Есть колясочники. А есть полностью слепой ветеран. Ему сделали две операции на глазах, но не помогло. Он сошелся было с одной женщиной, но та через некоторое время умерла. А он свою однокомнатную квартиру переписал на ее дочь. Та вышла замуж и живет теперь в его квартире. А он без прописки — в квартире своей бывшей гражданской жены, ее мамы. Дочь не выгоняет его, но хочет продать квартиру.
— Я с ней поговорила, чтобы ветеран не остался на улице, договорилась с пансионатом для слепых, его туда берут, — озабочена Мария Афанасьевна. — Ездила к нашему ветерану с моим помощником — старшиной артиллерии Николаем Егоровичем Лариным. Привозили продукты, потому что он сидел без денег. А доверенность на получении пенсии — у дочки его бывшей жены. Он слепой умудряется управляться всем: варит себе кашки, стирает, моется…
...У Марии Афанасьевны нет громких наград: орден Великой Отечественной войны и медали — "За Победу над Германией", "За Победу над Японией", памятный знак за освобождение Прибалтики и другие юбилейные памятные знаки и медали. Ей бы еще одну — за Мужество.Потому что танкист Мария не унывает, хотя ведет сейчас неравный бой с латвийскими бюрократами. Если власти Литвы и Эстонии доплачивают ветеранам Великой Отечественной войны небольшие пенсии, то в Латвии такой чести удостоены лишь так называемые национальные партизаны — "лесные братья". А из канцелярий президента, премьера и Министерства благосостояния идут дипломатические отписки: мол, "действующие нормативные акты ЛР не предусматривают особую поддержку или доплаты участникам Второй мировой войны, проживающим в Латвии".
Поэтому вся надежда у ветеранов опять–таки на Россию. Посольство РФ в Риге на 9 мая выдает по 100 долларов на ветерана, за что пожилые люди, конечно же, благодарны российским дипломатам. Но разовая помощь положения в целом не исправит…
"ВОЙНА ВЫБРАЛА НАС…"
Ветераны пишут президенту России Дмитрию МЕДВЕДЕВУ
"Просим вас рассмотреть вопрос о компенсациях участникам ВОВ от рядового до старшего сержанта и добровольцев, которые не имеют льгот, хотя проливали кровь на фронтах. Мы, бывшая молодежь военной поры, войну не выбирали. Война выбрала нас и взвалила на наши неокрепшие плечи суровую ношу.
Офицерский состав и вдовы офицеров получают по две пенсии, а мы, солдаты, прожив в Латвии большую часть жизни, никаких доплат не имеем, кроме латвийской пенсии. Зато "лесным братьям" платят ежемесячно по 50 латов. Уважаемый Дмитрий Анатольевич, пожалуйста, проведите переговоры по этому поводу с нашим президентом Валдисом Затлерсом…"
(Встреча ветеранов на Кургане Дружбы - на стыке трех республик: Латвии, Белоруссии и России.)
Карен МАРКАРЯН
(фото автора и из личного архива Марии РАШЕВСКОЙ)
Journal information